Беседы на скамейке....

  

Вадим Ирупашев

Иван Петрович сосед мой. Встречаемся мы с ним иногда, сидим на скамейке во дворе, беседуем.
     Иван Петрович умный человек, интересно мне с ним, но уж очень странные у него суждения обо всем. И часто бывает, не соглашаюсь я с ним, а возразить ему не могу. Иван Петрович говорит всегда так уверенно и убедительно, что я теряюсь. И молчу.
     Как-то рассказал я Ивану Петровичу о юбилее нашем с женой моей Катериной. Мол, прожили мы вместе аж пятьдесят лет кряду, и прожили их в любви и согласии.
Рассказал я это — так просто, по-соседски поделился.
     А Иван Петрович как-то нехорошо усмехнулся. Говорит: «Глупые вы все, придумали любовь какую-то! Да если и есть она, так только поначалу, пока сексуальное влечение присутствует, а потом-то какая уж может быть любовь, одно мучение, а деться друг от друга уж и некуда, и признайся, Николай, что любить-то тебя не за что, три года ты в тюрьме сидел, в ЛТП два года от алкоголизма лечился, да и сейчас лопаешь, какая уж тут любовь, какой уж тут юбилей».
     Обиделся я на Ивана Петровича, но возражать не стал. Промолчал.
     А как-то сказал я Ивану Петровичу. Так, между прочим, сказал. Говорю: «Благодарен я своим родителям, что они меня на свет родили». Сказал, да и пожалел, что и сказал.
     Иван Петрович долго смеялся, а когда успокоился, говорит: «Ну и загнул ты, Николай, хотя такую хрень я много раз слышал. Ну вот, подумай, за что ты своих родителей благодаришь: всю жизнь свою ты в нищете прожил, в тюрьме сидел, куча болезней у тебя, дети тебя бросили — не благодарить ты должен родителей-то своих за то, что родили тебя, а проклинать».
     Обидно мне было такое от Ивана Петровича слушать. Но я смолчал.
     А как-то говорю Ивану Петровичу: «Зубы у меня, Петрович, все сгнили, жевать нечем, вот хочу денег на протез зубной поднакопить».
     А Иван Петрович посмотрел на меня как бы с сочувствием. Говорит: «Глупый ты, Николай, знаешь ли ты, сколько протез-то зубной стоит, да и деньги ты потратишь зазря, вот мой брат двоюродный год копил деньги на протез этот долбанный, а только воспользоваться им не успел, умер, так на могиле все родственники навзрыд плакали, и не столько по покойнику, сколько деньги жалели, такие деньжищи пришлось в могилу закопать».
     Удивился я, но возражать не стал. Промолчал.
     А иногда Иван Петрович и уж совсем каким-то жестоким бывает, и понять я его не могу. 
     Как-то говорю Ивану Петровичу: «Михалыча-то из четвёртого подъезда вчера похоронили, каким человеком-то хорошим он был, душевным, со всеми здоровался, не пил, не курил, до восьмидесяти восьми лет дожил, нам бы вот так-то».
     А Иван Петрович хмыкнул, говорит: «Не душевным был твой Михалыч, а эгоистом был первостатейным. На кой хрен он жил столько-то, ведь измучил он всех, и жену свою, и родственников своих, года три его по больницам таскали, всё лечить пытались, а последние-то пять лет он уж в постели лежал, гнил заживо, и страшно даже представить, сколько деньжищ-то на лечение его было потрачено, да на врачей этих долбаных. А я так понимаю, дожил до восьмидесяти, ну и молодец, и отдай Богу душу, не мучай близких своих, а Михалыч твой всё за жизнь цеплялся, а ты говоришь, человек душевный».
     Не согласился я с Иваном Петровичем. Хотел возразить ему. Но смолчал.
     А как-то поделился я с Иваном Петровичем: «Были с женой Катериной на кладбище, родительские могилы посетили, изгороди покрасили, скамейки установили, цветы высадили, выпили, родителей помянули, поплакали».
     А Иван Петрович как бы с неодобрением на меня посмотрел. Говорит: «Что-то вы часто на кладбище-то бываете, ни к чему это. Небось, помнишь, Николай, что говорят на могиле-то, когда с покойником прощаются? Спи спокойно, говорят. Но какой может быть покой покойнику, если над ним копают, стучат, красят, столы, скамейки устанавливают, выпивают, закусывают, голосят над ним? А я вот так считаю: могилу близкого человека следует посещать не чаще одного раза в год, и то, только для того, чтобы убедиться, что не украли памятник, изгородь, вандалы не разрушили могилу, а уж помянуть покойного, выпить за упокой его души пару рюмок, поплакать по нему, поголосить и дома можно, я вот на могилы своих родителей уж который год не хожу, покой их берегу».
     Возмутился я и даже обиделся на Ивана Петровича. Но не возразил. Промолчал.
     А как-то пожаловался я Ивану Петровичу на безденежье своё. Говорю: «Живут же люди, ни в чём себе не отказывают, ведь это и несправедливо как-то».
     Иван Петрович усмехнулся. Говорит: «Глупый ты, Николай, тебе не жаловаться надо на безденежье-то, а радоваться, что без денег живёшь, вот представь, были бы у тебя деньги, большие деньги, и стал бы ты думать, переживать, как сохранить их,за курсом доллара следить, выяснять надёжность банка, где деньги свои хранишь, а если банк обанкротится, так и с ума можешь сойти, а если деньги дома хранить будешь, так и ограбить тебя могут, вот у меня когда-то были деньги, а в реформу-то все и пропали, так я год в запое был, еле оклемался, так что не переживай, Николай, что денег-то нет, живи без денег, без денег-то спокойнее жить».
     Выслушал я Ивана Петровича, хотел возразить ему. Но смолчал.
     Как-то говорю я Ивану Петровичу: «Вот ты, Петрович, упрекаешь меня, мол, пью я, да я и сам понимаю, что завязывать надо с пьянкой-то, но не получается у меня, то ли силы воли нет, то ли уж родился я на белый свет пьяницей, и умереть мне суждено пьяным».
     Иван Петрович посмотрел на меня с сочувствием, похлопал по плечу. Говорит: «Успокойся, Николай, ты не один такой, все русские пьют, а если кто и не пьёт, то либо он уж совсем больной, либо у него отклонения какие-то психические. Пьют и бедные, и богатые, и политики пьют, и профессора, и газосварщики пьют, и дворники, и даже, прости, Господи, священники православные пьют. Пьянство на Руси, это какая-то многовековая традиция, и нарушать её никому не позволено, непьющий русский это уж нелепость какая-то. Я вот не пью, и каким-то изгоем себя чувствую, смотрят на меня все, как на придурка, и я, Николай, даже завидую таким, как ты, пьющим. А если я иногда и упрекаю тебя за твоё пьянство, так это я так, по-соседски, ты уж не серчай на меня».
     Не могу я понять Ивана Петровича, то ли шутит он, то ли издевается надо мной. И возразить я ему не могу. Человек-то я малообразованный, и знаний мне не хватает. Я и молчу.